Начало ХХ века. Китай. Фучжоу. Изысканная сказка о повседневности. Обрывки мыслей. Осколки чувств. Фрагменты воспоминаний. Нет начала. Нет конца. Только изящные метафоры и утонченные эвфемизмы. Надрыв. Надлом. Надтреск. Печальное очарование.
Зима подступила незаметно. Закружились в белом вихре ледяные драконы, сверкая прозрачной своей чешуей, словно драгоценными камнями. Я слышу, как поет северный ветер, как стелются по земле драконьи хвосты, постукивая в такт. Также стучат мои каблуки, когда я танцую танец бледных теней. Духи выглядывают из-за деревьев. Ветви вплетаются в их растрепанные волосы. Тишина. И холод. Холод. И тишина. Если закричать, то от стеклянного звука рухнут своды нордического дворца. Острые осколки вонзятся в незащищенную грудь, прошивая легкие, словно длинные иглы. Провинившихся насаживают на кол и оставляют умирать на жаре. Предателей заковывают в цепи и лед. Кто из нас предал друг друга, Вэйцзы… Ты или я?..
Я подставляю обнаженную руку, позволяя декабрьской метели кусать мои пальцы. Длинные ногти впиваются в глотку снежному зверю, но вместо крови – из горла течет вода. Ладони покрываются тонким слоем наста, вмерзая в кожу. Я знаю, что позже мне будет больно сжать их в кулак. Это лишит меня возможности защищаться. Мне кажется, подсознательно я стремлюсь именно к этому. Леплю из себя идеальную жертву. Изначально израненную и голодную до мучений. -Да, мой господин. -Я сделаю все, что вы пожелаете. Хотите, я вырву сердце вашему врагу, вырву его голыми руками и принесу в зубах, бросив добычей к вашим ногам. -Да, мой господин. Я ваш верный раб. Личная шлюха. -Бейте мое лицо грубой плетью. -Мое лицо – это маска. Веки подведены черным углем, пурпурный порошок мерцает на скулах, губы покрыты соленым и влажным – кровью вашего врага, мой господин.
Я усмехаюсь своей привычной улыбкой. Сардонический смех срывается хриплым выдохом. Неудержимый, желчный, злой и язвительный. Символ отчаянья и утраты. Символ моей гибели. В стенах твоего безразличия…
Раненые звери стонут по ночам, от их голосов кровь в жилах превращается в стылую влагу. Крепкие желтые когти впиваются в мою глотку, заставляя задыхаться от кашля. Воздуха…
Мне не хватает воздуха. Тщетно взмахиваю я руками, в слепой попытке поймать свою тень. Поймать синюю птицу за хвост. В моих пальцах остаются лишь перья… Секунда и они рассыпаются пеплом и пылью цвета индиго.
Мертвыми глазами смотрят на меня птицы удачи. Бесконечная боль и тоска в их потемневших зрачках. Я кричу, и кричу, и кричу. Просыпаясь в одинокой своей постели…
Из окна задувает холодом. Под утро ударили первые заморозки. Я хочу отколоть кусочек стекла и провести по ладони. Я жажду шрамов и синяков на своем бренном теле. Идеальная его белизна кажется мне сейчас тошнотворной.
Я выбегаю во двор, хватая сестру за плечи. -Раскрась меня алым, брусничным, малиновым… -Покрой мое тело узором из линий…
Все реки стремятся к истоку? Все реки бегут в океан. Ты. Мой. Океан.
Я схожу с ума, разбивая предрассветную тишину резким свистящим стоном.
У тыквы спелый, немного терпкий вкус. Сладкая ржавая мякоть, пряный пьянящий аромат… Я ем ее, разрывая корку руками. Тыкву предварительно обдали кипятком, поэтому она такая податливая. Сейчас осень. Поздняя. Холодная. Ветреная. Снега нет. Снега все еще нет. Только колючий иней покрывает пожухшую траву в полях.
Рот рвется-рвется в безумном бездумном крике. И просто сон о черных-черных днях. И просто глухая стена вместо теплого плеча. Твоего плеча. Я слишком долго хранил молчание. Вейцзы. Слишком безрадостно тянулись ночи... До стона, до хрипоты. Обнаженная беспомощность в складках мятых простыней. Это все ты. Это все ради тебя. Да, я пьян. Пьян! Слышишь, чувствуешь... Я пьян. Сливовое вино стынет на губах как пощечина, вкусом едкой крови, жидкой крови. Это все ты. Это все ты. ты. ты... Я смеюсь и задыхаюсь от отвращения к себе. Земля вращается под ногами, не в силах больше удерживать мое тело. Ха. Это похоже на истерику, не правда ли? Столь жалкая попытка привлечь внимание того, кого хочется стереть в порошок. За то. За то, что ты. Ты. Ты существуешь лишь в моих снах. Не было тебя никогда. Не было и быть не могло. Пустые фантазии. Битые стекла под нежными ступнями. Брызги виноградного сока из-под пальцев. Я впиваюсь ногтями в горло. Я превращаю свой дом в кладбище черных зеркал. И из каждого осколка смотрит, смотрит на меня пустое отражение. Вглядывается в самую сердцевину, пробирает до костей. Я ставлю кляксу - подобие точки. Заканчиваю письмо. Которое никогда не отправлю. Как и сотни тысяч до него. Пергамент хрустит, когда я сжимаю кулаки. Слова стекают слезами из ладоней. Мне бы следовало остановиться. Мое сумасшествие имеет пределы. Я думал, что смогу повернуть назад. Я думал, что все однажды закончится. Случайные встречи - мимолетные встречи. Неловкие касания. Взгляды украдкой, сменяющиеся болезненной откровенностью. Все это... Все это кажется таким зыбким и эфемерным. Я уже и сам не знаю, где сон соприкасается с явью, где следует проколоть палец иголкой и очнуться от миражей. Итак, ты, должно быть, уже позабыл меня. Если мой образ занимал твои мысли хоть сколь-нибудь долго... Я посылаю тебе веточку миртового дерева из года в год - в день твоего рождения. Измеряю свою жизнь отрезками от даты нашей последней встречи до даты твоего предательства, отмечая их новыми шрамами на груди. Тонкое сечение слева, острая царапина справа. Цветы жасмина увядают в волосах, заполняя все вокруг приторным ароматом гнили. И мне кажется, что мое сердце гниет вместе с ними. Внутри. Где-то там. Под белой кожей, усыпанной пионовыми лепестками, разукрашенной выпуклостями порезов. Когда я увидел твои глаза второй раз. Когда я увидел твои глаза, я поклялся, что никогда больше лезвие не коснется моей плоти. Я дал обещание, что посвящу свою жизнь...мести. Я нашел эту цель более достойной тебя.
Когда я увидел твои глаза второй раз. Я поклялся себе, что испытаю вкус расплаты. Когда-нибудь я испытаю его... Твоя неприкрытая насмешка. Твои слова на ломаном китайском языке. "Я не знаю его". Я не знаю его, я не знаю его, я не знаю, не знаю, не знаю его. Пульсом стучало в висках. Я не знаю. Его. Я не знаю. Его. Я не знаю. Тупой болью в ребра сквозь позвоночник. Я не знаю его. Я не знаю. Его. Красной линией из-под ресниц. Пелена. Падает. Падаю я. На колени. Перед тобой, чудовище. Подгоняемый своими надзирателями. Ни гроша ты не дал за меня. Посмеялся, уверенный в собственной важности. Я потерял свою гордость. Не по доброй воле, но втоптал ее в комья чужой земли. Я потерял свою гордость, но обрел нечто большее. Ненависть. К тебе. ...
Где грудь, там и грусть, есть ли средство? Тоскует постылое сердце... (с)
26 лунные сутки. Убывающая луна.
Лиловый. Цвет первой летней прохлады. Пустой, словно сердце птицы в неволе. Одинокий Сирин, токующий дивную песню. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до лилового шелка его одеяний.
-Спой для меня… - пальцы безвольно цепляются за вышитое серебром оперение.
Эта клетка слишком мала для него. Деревянные прутья легко сломать. Но он не рвется к свободе. Он принял свою судьбу.
У моста Малиновых Птичек дикие травы цветут, На улице Чёрных Одежд пылает багровый закат. Мой дом в запустении: ласточки, жившие тут, Под чуждые крыши лепить свои гнезда летят. (с)
8 лунные сутки. Символ дня - феникс.
Счастье так мимолетно. Оно напоминает мне эссенцию цветов сирени. Легкий приторный запах, обжигающий губы. Едва уловимый, но в то же время страшно навязчивый. Вдохнув его хотя бы раз, до конца жизни не забыть этого аромата…
Сколько воды утекло с тех пор, как я, до боли в гортани, глотал и глотал этот горько-сладостный звук. Сколько песка унесла Великая китайская река. Золотые волны ее медленно и величественно колыхались в пологих берегах, растворяя мою любовь и мою тоску.
Знал ли я, что весеннее путешествие в страну восходящего солнца не увенчается успехом, когда затевал его? Конечно, я знал. Но разве способно хоть что-то остановить птицу, что почувствовала, как прутья ее стальной клетки вдруг легко согнулись под ударом маленького клюва.
Я усмехаюсь, вспоминая веселую мою канарейку. Тоненькие косточки, должно быть, уже превратились в прах. Смерть следует за каждым из нас по пятам. Неумолимо нависает тенью над головой. Даже в безоблачный летний полдень.
Мне хочется выбросить все свои путевые заметки. Стереть со своего тела отпечатки чужих рук, губ, языков. Я чувствую себя таким грязным. Мне кажется, что даже если я выпущу кровь потоком из жил, я не смогу очиститься от все этой скверны, коей пропитано бедное сердце.
Я закрываю глаза и вижу... подвал, как темница, жаркие изгибы влажных от пота тел, узкие темные глаза, точно две оливы, порочный и узкий рот, цвета запекшейся сукровицы. Гладить и гладить, и гладить чужое тело, чужие волосы, впитывать чужое тепло. Совершенно чужое.
Ты ни дал за меня ни гроша, ни одного ломанного медяка не бросил под ноги... Но я все равно продолжаю любить тебя. Ненавидеть тебя. Желать тебя.
Я точно безумец с жадным остервенением вглядывался в твое лицо. Это лицо-как-маска. Совершенно, беспристрастно, красиво.
Ты пришел... нет, не на встречу со мной, это был жест снисхождения к жалким, по твоим меркам, глупцам, что посмели потревожить тебя.
Ты не дал за меня ни гроша.
Но я выжил. Меня не убили, не повесили, как бездомного бродягу в лесу, не распяли на кольях, как дешевую шлюху, мне даже вернули мою одежду. Тонкие шелка были помяты, но вышивка на дорожном ципао по-прежнему цвела алым и голубым.
Я благодарен судьбе за то, что позволила мне хотя бы на минуту насладиться тобой.
Холодное, с трудом ощутимое прикосновение твоих пальцев к мои волосам. О. Я помню, как нравились тебе мои волосы. Блестящими локонами ниспадающие на плечи. Я помню, и только поэтому не обрезаю их до сих пор. Я помню, и только поэтому хочу пройтись по ним своим острым клинком.
Ночь за окном слишком быстро спешит к рассвету. Мысль усталая и запутанная капает на бумагу с пера. Собственное отражение в чаше воды пугает.
Дорогая моя сестра тщетно пытается вернуть мне былой сытый вид, я так и не оправился после путешествия. Это словно печать, будто самое надежное клеймо. Смертельная рана в моих глазах. Смогу ли я возродиться из пепла как феникс?.. ...однажды.
Любуйся ж цветами так, чтоб стало больно глазам. (с)
N лунные сутки. Луна в...
Это был первый день, когда мы отправились погулять. Моя рука покоилась, крепко привязанная к запястью Канаме и задрапированная от любопытных глаз струящимся шелковым рукавом кимоно. Они одели меня как женщину. Они уложили волосы мне, как женщине. Болезнь немного подпустила, после того, как Ирбис с неделю поил меня каким-то травяным отваром. Горький его вкус до сих пор стыл у меня на губах. Тело, отвыкшее от движений, идущих далее, чем ритмичные толчки бедрами, пока плохо меня слушалось. Мелкие по-девичьи шажки давались мне нелегко. Я чувствовал, что Канаме напряжен как струна. Тронь - лопнет, взорвется, зазвенит дявольской трелью, рассекая пальцы неудачливого музыканта. -Чего ты боишься? - моя узкая ладонь мягко коснулась его. - Я не сбегу, Канаме, мне некуда больше бежать... Он ничего не ответил, только сжал рот плотнее.
Мы гуляли по цветущему саду. Я с удовольствием кормил птиц, забыв, что владею сейчас только одной рукой. Я не замечал мелочей, восторженный точно дитя. После времени, проведенного в темнице, я был рад каждой секунде на воздухе. Я не знал, суждено ли мне будет увидеть солнечный свет снова, как не знал и того - скоро ли закончится наша прогулка. Канаме позволил мне полюбоваться глициниями. В это время года они особенно прекрасны: водопад разноцветных соцветий будто ароматная волна струится вниз с высоких кустарников.
-Смысл жизни в наслаждении, наслаждение в страдании, страдание в боли... - темные глаза Канаме смотрели на меня в упор. И как всегда в такие моменты почва под моими ногами стала вдруг зыбкой, словно песок. Я ничего не ответил. Предательская дрожь, та, что налетает порой в промозглый осенний вечер, сковала мне плоть. Я не нашелся, что возразить Канаме. Да он и не нуждался в словах. Но прогулка вдруг перестала быть столь чудесной. Будто едва уловимая серая тень легла мне под ноги. Хотя день по-прежнему оставался на удивление теплым.
Когда мы возвращались обратно, дорога пролегала мимо твоего дома. Не обронить подозрения, остаться сдержанно-равнодушным - все это сделалось для меня испытанием. В один момент мне показалось, что я случайно выдал себя - запястье мое нервно дернулось, прежде чем я снова смог совладать с собой. Канаме не заметил этой оплошности. А может быть...не захотел замечать. Пока.
Третья луна… Опадают цветы, чтобы цвести через год. Изо дня в день, у карнизов простых, ласточек виден прилёт. Только кукушка в полночь до крови стонами рвёт себе грудь: В толк не возьмёт, что зови — не зови, ветер весны не вернуть. (с)
N лунные сутки. Луна в...
Прошел месяц с тех пор, как меня начали держать взаперти. В старом сыром подвале полуразрушенного здания. Камень, хотя и был покрыт влагой и склизкими прозрачными водорослями, все еще выглядел достаточно прочным. Через несколько дней меня разобрал кашель, он не прошел до сих пор. Мне казалось, что легкие мои до такой степени напитались зловонной водой, что выжми их теперь точно губку - получится целое море, черный смердящий океан. Сначала они оставили меня связанным. Но когда от голода и отсутствия света, я сделался настолько слаб, что был не в состоянии даже аккуратно помочиться в дальнем углу моей клетки, с меня, наконец, сняли веревки. Да и что от них было толку... Убежать я все равно бы не смог. Замотанный в грязную посеревшую тунику, я сидел, скрестив ноги и наблюдал, как стекают капли по темным стенам. К концу первой недели я оставил всякие попытки выведать у моих надзирателей, чего же они хотят. Я предлагал им и деньги, и золото. Но они продолжали молчать. Один из них, высокий, явно гайдзин, всегда носил повязку на лице, так что мне были видны только его глаза. Холодные, жестокие глаза зверя. Про себя я начал звать его Ирбис. Второй, японец, был молод и гибок, как тросник. Не смотря на то, что он избивал меня, мастерски смешивая пытку с наслаждением, я проникся к нему странной привязанностью, коей очаровывается порой жертва в отношении палача. Однажды он сказал мне, держа мою голову между своих ладоний, и сжимая до слепящей звонкой боли виски, что его зовут Канаме. -Кто послал тебя, Канаме? - сколько раз, с бессмысленной надеждой проваливаясь в его темные, сливающиеся с радужкой зрачки, спрашивал я, захлебываясь от тонкой пульсации в нервных окончаниях, когда лезвия его ножей прокладывали алые пути по моим голеням и бедрам. Ирбис не участвовал в этих играх. В его обязанности входила охрана, обеспечение меня скудной едой и время от времени смена отсыревшей до невозможности подстилки, на которой я спал. Они схватили меня, когда я, стоя напротив дома Вэйцзы, раздираемый противоречиями и тонущий в омуте своей мании, ненависти и любви, перекатывал в правой руке тяжелый перстень с отравляющим порошком.
-Канаме... - тихо позвал я, с трудом сдерживая удушающий кашель. - Сакура должно быть уже расцвела?.. Мой мучитель не ответил ни слова. В ту ночь он раскрашивал мне спину тонкой цепочкой, покрывая кожу вдоль позвоночника вишневыми лепестками, пропитанными моей собственной кровью...
Привычным мне сделалась видом чужбина, и чуждым мне стал край родной. (с)
8 лунные сутки. Растущая луна.
Неминуемость некоторых вещей предопределена судьбой. Я часто задавал себе вопрос - как сложилась бы моя жизнь, не повстречай я тебя однажды. Стал бы я счастливее или несчастнее? Умер бы, как воин в схватке с врагом, или как господин, путаясь в простынях и волосах наложниц? Оставил бы после себя потомство или предпочел бы путь затворника?.. Ветер задувает мне в горло песчаную пыль. Я глотаю морскую соль, обжигая гортань. Я давно уже прошел тот рубеж, где еще можно было повернуть обратно. Сейчас мне остается только покорно двигаться вперед, идти босыми ногами по разбитым вдребезги зеркалам. И только одна мысль утешает меня в этом нелегком пути - я думаю о том, что ступая по голубому стеклу, я смогу увидеть в осколках отражение Твоего лица.
...Мы причалили ранним утром. Я сошел на берег, ослепленный бледным сиянием солнца. Скоро четыре дракона очнутся, и последние отголоски зимы растают вовсе. Я наклонился, касаясь кончиками пальцев земли... Чужая, но настолько желанная. Где наша истинная родина - там, где мы родились и выросли, или там, где живут наши любимые?.. Хотя я и нашел в себе силы, спустя время, вновь вернуться в Японию, пока я еще не был готов к тому, чтобы увидеть воочию твой дом и уж тем более тебя самого. Я не знал, что принесет нам эта встреча. Чего бояться, а на что надеяться. Ты ведь не ждешь меня. Никогда не ждал. Мои руки пронзает острая боль, так велико желание прикоснуться к тебе, дотронуться хотя бы до края синего кимоно. Подчиниться и подчинить. И вновь игра разворачивается на твоей территории, мой заклятый любовник, непреданный друг. Два тигра в одном логове — кто из них выживет, а кто умрет?..
Я стою на палубе, глядя, как морская гладь медленно пожирает сушу. Голубая нитка горизонта постепенно становится все тоньше и ровнее, и скоро последнее темное пятно желтой земли скроется из виду. Ветер треплет мои волосы так, что липнут они черными тяжелыми прядями к щекам, оставляя влажные полосы. Море соленое и капельку горькое на вкус. Я крепко сжимаю пальцы, стискивая поручень, что удерживает меня от того, чтобы броситься в прожорливую пучину, беснующуюся вокруг нашего корабля. Я еду к тебе. Ты об этом не знаешь, да и откуда бы тебе знать. Ни одной весточки я не послал, ни головы прекрасного слуги на завтрак, ни тела юной девы к обеду, ни своих слез на ужин. Но разве нуждался ты в этом? Не желая слышать обо мне, ты не позволял нашей встрече случиться. Поэтому мне не оставалось ничего, кроме как терпеть, стиснув зубы. Смириться и уйти навсегда - это было бы равносильно бесславной трусливой смерти. Я же не хотел пока умирать.
Итак, я на полпути от Японии. Корабельные крысы не спешат покидать борт, попутный бриз и не думает затихать. Команда бодра и весела, а запах опасности еще не разливается в воздухе. Значит ли это, что мне стоит расслабиться и уповать на скорое свидание с тобой? С тобой или носком твоего сапога, которым ты поцелуешь губы, растянутые в ядовитой ухмылке. О, мой прекрасный Вэйцзы! Я буду счастлив и этим. Позади раздаются шаги, уверенная чеканная поступь по мокрому дереву корабельного пола. Теплая ладонь ложится на талию. Я закрываю глаза, подставляя лицо прохладным брызгам воды. Я проведу эту ночь в капитанской каюте, где буду ласкать чье-то тело, заглушая тревогу. Но не позволю своим чувствам захлестнуть страдающий разум. Я приказываю себе не думать ни о чем. Изящество моих движений в струящемся лунном свете... Быстрые грубые толчки. Хриплые стоны. И кровькровькровь... опять эта кровь, всюду и снова... Я впиваюсь ногтями в поджарые бока капитана. Он японец, точно так же как ты. И тоже считает меня не больше, чем красивой китайской игрушкой, победным трофеем несуществующей войны. Я позволяю ему заблуждаться, только ты не удостоишься этой чести... Порошок в серебряном кольце тихо пересыпается, отмеряя подобно часам неминуемый срок.
Спорят друг с другом снег и слива в цвету, — сдаться никто не готов. Слива должна проиграть в белизне, — снег на три фэня белей, Снег же уступит на целый дуань благоуханию мэй! (с)
19 лунные сутки. Символ дня - паук.
Серебряная река течет быстро, расплескивая млечные воды свои по небесному краю. Я подставляю пальцы, и на них оседает роса. Маленькие белые капли, похожие на молоко или семя мужчины. Я смеюсь и слизываю их языком. Сладкий ароматный привкус цветов барбариса раскрашивает мир в золотые тона. Мне хорошо и тепло. Но даже самые прекрасные сны не могут длиться вечно... Утро выдалось холодным, мрачным и на удивление суетливым. Весь дом ожил будто в одну секунду. С кухни даже до моей спальни доносился грохот ложек и поварешек, звенели чаны и большие глиняные горшки, слуги переругивались между собой, делились последними новостями и выбалтывали секреты господ... Коридоры заполнил топот тысячи ног, люди сновали туда-сюда, каждый что-то переносил, забирал, переставлял... Я, мучимый внезапно возникшей с моим пробуждением головной болью, совершенно не представлял, чем вызвано подобное оживление. Сяолан осторожно отодвинула ширму, заглядывая ко мне... -Брат, ты не забыл? Сегодня праздник Дунчжицзе... В руках у Сяолан была глубокая чашка. Она поклонилась и поставила ее подле моих ног. Я поблагодарил дорогую мою сестру и, пожелав ей доброго здравия, принялся за фасолевую кашу. Признаться, я всегда был равнодушен к любым праздникам. По сути их и не существовало для меня после твоего ухода. Острым алым росчерком уничтожил ты все, что было в моей жизни до тебя, и все, что появилось позже. Я тщательно пережевывал маленькие порции клейкого риса, абсолютно не чувствуя вкуса. На дне тарелки лежали аккуратно вылепленные фигурки танъюань. Я насчитал их пять штук, в коллекции были две черепахи, дикий гусь и пара овечек. Милые эти вещи вызывали грустную улыбку, напоминая о детстве... Я убрал волосы, позвал слугу, чтобы тот помог мне одеться, и после попросил принести лучшей писчей бумаги и набор для каллиграфии. Раз уж сегодня первый день первой девятки, то почему бы не вспомнить старые традиции, проверенные веками... Я медленно, но уверенно чертил линию за линией. Плавным узором ложились они по гладкой поверхности листа, превращаясь в веточку сливы, на которой было девять цветов, в каждом из них - по девять лепестков... Я закрасил первый. Осталось еще восемьдесят и восемьдесят дней... ...до начала весны.
Взлёт наполняет, сниженье исчерпывает... И повторяет в пространстве эскиз веера — тело. И позы вычерчивает. (с)
17 лунные сутки. Камни дня - прозрачный аметист, вороний глаз.
Я скользил пальцами по его подбородку, прятал их в глубине теплого рта. Доверчивый, как собака. Он вылизывал мои руки. Жалкая сублимация. Неудавшееся представление. Я позвал его с собой. Он коротко ответил: "Да, господин..." Я упивался этой нелепой иллюзией, заведомо проигрышным ходом моего воображения. Но что толку, когда эти глаза - не твои глаза? Когда это тело - не твое тело? Когда этот голос - не твой голос?............... Я отдавался чужим объятиям со всей страстью уличной шлюхи Шанхая. Позволял целовать свои губы. Наслаждаясь крепнувшим внутри чувством бесконечного отвращения. Оно прорастало во мне зерном, пуская свои склизкие корешки в мои легкие, бронхи, трахею, мешая дышать. И чем больше становилось оно, тем сильнее я возбуждался. Я звал этого нелепого мальчишку твоим именем... Мы путались в волосах, не снятом шелке одежды, скомканных покрывалах, зажатых между разгоряченными телами. Я резал его спину, пачкая кожу красным. Бутоны вэйцзы на моей груди набухали и кровоточили. Я связывал его цепями и веревками, с грустью отмечая, что металлические звенья прорезают мышцы и сухожилия. Я держал его лицо в своих ладонях... ...наблюдая, как медленно угасает жизнь, как растекаются черными каплями чужие зрачки. Я смотрел в эту бездну, пока мой безымянный любовник не затих окончательно. Тогда я снял ошейник с его надломленной шеи, медленно заплел волосы в косу и вышел вон. Ночью, лежа в своей постели, я курил опиумные палочки. Густой ароматный дым жег мне гортань. Я застегнул ошейник на своем бледном бедре, в память об усопших в любви. Завтра я напишу тебе очередное письмо. Я отправлю его с самым быстрым кораблем. Приложив к хрупкому пергаменту, пахнущему едва высохшей тушью, маленький цветочный лепесток - ..............тонкое лезвие уже наготове, видишь - тускло мерцает оно в моей левой руке.
Воспоминанья душу мне тревожат, Ушли любви короткие мгновенья. С подругой игры феникса на ложе, Смущенье, радость первого сближенья… Мерцал светильник, выгорало масло, Потрескивал фитиль, и пламя гасло. Сменилось счастье днями запустенья, К прошедшему ни тропки нет, ни вехи. Но час пришел – привел меня в смятенье, Пообещав мне новые утехи... (с)
13 лунные сутки. Растущая луна, вторая четверть.
Когда произошла наша первая встреча в тутовнике, предполагал ли я, что это станет началом конца? Был ли готов отдаться безмолвным рабом на милость твоей загордившейся воле?.. Знал ли о том, что передаю свою жизнь в руки насмешливого полудемона? О нет, ты никогда не улыбался больше, чем приподнимая уголки тонких губ. Но и этого было достаточно, чтобы ощутить потустороннюю силу, текущую в венах, - силу ханъё. Ты разрушил все, не построив. Снес мою маленькую вселенную подчистую, оставляя безобразные вулканические кратеры на сердце. И я заполнил их грязной водой, талым снегом, непролитыми слезами. Я навсегда заморозил каждую порожденную тобой бездну, превращая собственное Я в вечный ледник. О! Как я ненавидел тебя когда-то... Только это чувство позволило мне выжить. Каждую ночь в моем воспаленном воображении рождался новый план мести, новая бесконечно мучительная казнь впивалась в твое тело стальными зубами, жгла огнем, иссушала жаждой, выпивала дыхание, пожирала твою плоть и кровь. Я тешил себя нелепыми фантазиями, одурманенный иллюзией когда-нибудь добраться до тебя, наконец, заполучить всего, целиком, безраздельно. Но шло время... Неумолимое безликое время. Времена года сменяли друг друга. Замерзшие реки оживали, наполняясь красной водой. Постепенно и моя злость поутихла. Осыпалась былая страсть грудой высохших листьев. И это было концом конца. Ничего не осталось. Совсем ничего. Только звенящая кратерная пустота.
...
Мы с Сяолан прогуливались по площади. Я пожелал выехать из угодий на время. Мне вдруг захотелось вырвать из нашего тихого замкнутого мирка. Дорогая моя сестрица оказалась не против. К тому же ей нужно было купить нити для вышивания и несколько костяных гребней, чтобы украсить волосы. Я поинтересовался у Сяолан - не знает ли она случаем, где тут находится веселый квартал. -Брат... - Сяолан опустила голову, явно сраженная откровенностью моего вопроса. Кончики ее ушей порозовели, проглядывая сквозь черные пряди замысловато скрепленной прически. Я молча сжал ее пальцы. И, подозвав слугу, велел ему отвезти Сяолан домой. Сам же решил отправиться на поиски чайного дома, предвкушая бессмысленное приключение.
Внезапно в толпе я увидел человека. Абрис его фигуры заставил сердце остановиться. Воздух болезненно защекотал легкие. Как иногда беспомощны мы перед собственной слепотой. О, если бы мог я сжечь все свои воспоминания, позабыть - кто я и откуда... ...вытравить ядовитым соком песчаного дерева все, что еще так крепко держало меня. Но возможно ли перерубить невидимые путы... ...что с каждым днем, с каждым прожитым часом только туже стягивают слабое горло?
Любовь безгранична, желания страстны, Объятия ласковы, жгучи и властны; Светильник серебряный светит им в лица, И все это счастье им словно бы снится... (с)
11 лунные сутки. Камень дня - огненный опал.
Тыквенные семечки лежат в глубокой стеклянной тарелке. Элемент декора, служащий иногда и нехитрым ужином для тебя. Я сижу на соломенной циновке, разглядывая комнату - интерьер знакомый мне до сладкой дрожи и приторного отвращения. По тихому шуршанию ткани я догадываюсь, что вот-вот ты переступишь порог. Все внутри меня сжимается в одну пульсирующую точку. Маленькая, с булавочкую головку, стучит она на уровне горла, почти перебивая позвонки, мешая дышать. Я открываю и закрываю рот, как выброшенная на берег рыба. Кончики пальцев леденеют и покалывают. Я жду. Я жду тебя, мой прекрасный мучитель. Наконец я вижу, не смея поднять глаза, как ступают твои босые ноги по деревянному полу. Аккуратно. Легко. Едва слышно, неуловимым шепотом прошу тебя подойти ближе. Мягко прошу. Но никто бы не осмелился мне возразить. Никто, кроме тебя. Мы разговариваем о чем-то незначительном. Пройдет минут пятнадцать прежде, чем ты, наконец, соизволишь обнять меня своими сильными руками...
Просыпаюсь засветло. Серый тусклый свет струится по моему лицу, шее, груди, разливаясь млечным океаном в простынях. Я ненавижу эти долгие жаркие сны, добровольно готовый стать жертвой бесконечных кошмаров.
-Ты кричал во сне, брат, - Сяолан положила на мой лоб влажную повязку, холодные струйки побежали по щекам. То ли вода, то ли мои невыплаканные слезы... -Мне снилась мать - солгал я. Сяолан болезненно поморщилась. Самоубийство матери было запретной темой в нашей семье. Слуги шептались между собой, что перед смертью она видела девятихвостую лису. И отчего-то я был склонен им верить.
Все "сто цветов" мертвы зимой, свеж только твой наряд! Стремлюсь я в горный садик мой, любовию объят. Здесь тени редкие лежат на глади чистых вод, И сумеречный аромат в лучах луны плывет. (с)
9 лунные сутки. Растущая луна.
Чужое время летит неудержимо... Погруженный в собственные думы, я упустил момент, когда зима пришла и в наш скорбный край. Сухими колким снегом покрылись клумбы с цветами, точно кто-то заботливой рукой набросил на них погребальный саван. Европейская традиция, о которой я вычитал в книгах. Я листал их долгими вечерами, сжигая желтые восковые свечи одну за другой. Они тихо плакали, становясь с каждым часом все тоньше, оставляя на память о себе только маленькую горячую лужицу. Я макал туда кончики ногтей, теряя чувствительность от легкого ожога по краям. Капал расплавленным воском себе на живот, наблюдая, как подрагивают мышцы в предвкушении сладкой боли, капал на грудь, прямо туда, где цвели, никогда не увядая, королевские пионы, капал на свою плоть, чувствуя, как твердеет она, сбитая с толку контрастом ощущений - раскаленные восковые слезы и мои ледяные пальцы. Я ласкал сам себя, задыхаясь от отвращения. Маленькая Аи пела в золотой клетке, не ведая о моем позоре. Я стонал и извивался на простынях, в распахнутом домашнем платье, пачкая разгоряченное тело воском, слюной и своим собственным семенем...
Но даже эти унизительные забавы перестали приносить удовольствие. Все чаще пребывал я в подавленном настроении, витая где-то в далеких призрачных грезах. Ничто давно не занимало меня, ко всему утратил я интерес. Прежняя боль поблекла и выцвела точно старый рисунок тушью... И однажды я позабыл, что значит радость, каковы ее запах и вкус. Все, что я чувствовал - была лишь апатия. Беспросветная серая мгла. Мне казалось, что я случайно повстречал в беспокойных своих сновидениях Белого Зайца... Целыми лунными днями толчет он в ступе снадобье бессмертия. Обманом яшмовый заяц накормил меня рисовыми колобками, щедро приправленными волшебным зельем. И с тех пор обречен я на вечную жизнь на луне... Вечную одинокую жизнь.
Вершины Тайи с Небесной Столицею рядом. Отрогов гряда до самого моря легла. Назад поглядишь — сошлись туч седые громады; Посмотришь вперёд — сокрыла даль синяя мгла… (с)
6 лунные сутки. Молодая луна.
Однажды я увидел на берегу брошенный плот. Дерево почернело от соленой воды, но все еще выглядело крепким. Бечевки, которыми были перевязаны брусья, местами потерлись. Я наклонился и провел по ним пальцами. Шершавая поверхность защекотала кожу. Казалось, что весь этот плот соткан из воспоминаний. Я представлял, как босые рыбаки, едва забрезжит рассвет, выходят на нем удить рыбу в сонное теплое море. Их закатанные штаны обнажают крепкие загорелые голени. Жилистые руки тянут тугие сети. Бирюзовые брызги летят прямо в лицо. Но они только смеются морскому ветру, продолжая нелегкую работу. Я поправил полы своего верхнего платья, синий атлас заструился меж пальцев. Осознание того, как я далек от той пьянящей свободы, коей обладает каждый бедняк, порой становилось невыносимым. Я думал, не последовать ли мне путем Будды. Но даже само это предположение выглядело смехотворным. Дверца моей птичьей клетки была слишком крепко заперта изнутри и снаружи. Если ты положишь в ладонь маленькие ржаные семена - я буду есть с твоей руки. Но берегись. Мой острый клюв бьет любого зазевавшегося - до крови. Даже если этот кто-то - сам правитель Востока и Запада. Я не спеша поднялся на ноги, намереваясь продолжить свою прогулку. Болезнь еще не до конца отпустила меня, и я по-прежнему чувствовал слабость. Играющие поблизости дети приветливо помахали мне, смеясь открыто и искренне. Я улыбнулся и бросил на камни горстку монет. "Будьте сыты и счастливы...", - легкий бриз подхватил мои слова и унес далеко-далеко.
Болезнь терзала меня с удивительным упорством, так лесной хищник раздирает пойманную жертву. Раскаленные простыни перетягивали тело и жалились словно змеи. Кожа трескалась и горела. Я стонал, прикусывая зубами собственные пальцы. Кровь была жидкой и соленой на вкус, похожая на рыбью слизь - она липла к нёбу. Сяолан обмакивала мой горячечный лоб мокрой тряпкой, но усилия ее были тщетны. Лихорадка не отпускала меня. Жар высушивал последние мысли. Я напоминал себе мертвое дерево, что в беспомощном слепом отчаянье цепляется корявыми своими корнями за безжизненную сухую землю. Я видел твои глаза. Этот властный насмешливый взгляд заставлял меня съеживаться в немом желании испариться точно нелепый призрак. Мое существование в этом мире выглядело неуместным, когда в нем был Ты. Единственный бог и царь. Я ненавидел тебя за это. За это же и любил. И только пионам на моей груди нездоровье пошло на пользу - они зацвели ярче прежнего.
…Заснуть не могу, ключи золотые гремят, И звон бубенцов нефритовых ветер донёс… "Кончается ль ночь?" — всё душу терзает вопрос… (с)
1 лунные сутки. Символ дня - Лампада.
Сегодня иголка и нитка в моих пальцах танцевали как заведенные. Со вчерашнего вечера я вышивал себе пояс. Я вынужден был заниматься этим всю ночь, так как опасался, что тусклый дневной свет выдаст меня с головой. Вышивка отнюдь не прерогатива доблестного воина и господина. Но сей факт занимал меня меньше всего. Прикосновение гладкого шелка к коже успокаивало. Дело спорилось. И ближе к рассвету розовые цветы граната распустились на ткани. Это был пояс для новобрачной. Я собирался совершить обряд. Я был смешон в этом своем порыве. Добровольно загнанный в такую плотную кабалу зависимости, что был уже не способен обходиться без тяжести кандалов на шее. Я примерил пояс. Осознавая все безумие глупой затеи. Но остановиться было уже невозможно. Тихо раздвинулась ширма. Я испуганно растоптал цветы граната босыми ногами. Кремовый шелк с кровавыми подтеками ароматного сока был смят и выброшен на пол. Я уже подбирал в мыслях слова, которыми встречу Сяолан. Нелепые объяснения стыли на губах. Я чувствовал себя ребенком, который украдкой от взрослых стащил сладости из шкафа. Только патока в уголках рта раскрывает все тайны - отрицать бессмысленно. Однако сквозь тонкий прорез между створок на меня смотрела отнюдь не сестра...
Сновидения пугают. Пробуждение вселяет обреченность. Какой из двух путей выбирать?..
Проникает в проулок солнца прощальный свет. Слова вымолвить нее с кем — горестная судьба. На старинной дороге путников больше нет. В поле ветер осенний гнёт густые хлеба… (с)
29 лунные сутки. Убывающая луна.
Я распускаю волосы. В знак траура. Я надеваю белое. В знак траура. Я смешиваю тушь с каплями крови. В знак траура. Глиссирую тонкой кистью по глади бумаги. Я рисую свою жизнь от начала и до... Волнистая острая линия вспарывает лист точно бледный живот павшего воина. Я поджигаю его лучинкой. Он корчится и горит. Тихо, едва слышно, не раскрывая рта. Что я сжигаю на самом деле? Может быть, свою память?.. Мой прекрасный цветок. Королевский кармин Вэйцзы. Я веду пальцами по груди, глажу себя по бокам, выгибая спину как кот. Лепестки осыпаются невесомой волной. Я смотрю вниз - под ногами целое море. Малиновое море опавших пионов.
Я поворачиваюсь на запад. Белый Владыка улыбается мне. Я вижу, как тысячи незажженных свечей топорщатся меж его губ. У него человеческое лицо... Его взгляд заставляет все мое существо трепетать. Дрожь пронизывает слабое тело мириадами раскаленных прутьев. Я вижу, как летят желтые искры, они тлеют и разгораются на ветру - бессменные символы загробного мира, предвестники грядущего обновления. Мир готов возродиться. Цикл за циклом. Скользит он вращающимся колесом. Я с трудом заставляю себя отвернуться. Вокруг меня огромный цветущий сад. В гуще персиковых деревьев я иду по заросшей тропинке. Там - в глубине этого сада - можно найти вход в пещеру. Она ведет в счастливую страну, где живут те, кого мы любим. Не всякому дано ее найти. Я пугаюсь, что буду блуждать в ароматных зарослях вечно.
...
Сегодня я видел Белого Тигра. Мертвые преследуют меня. Я украшаю волосы Сяолан кизиловой веткой. Нежно целую ее горькие губы. В чашке стынет хризантемовое вино.
Твой, словно облако, наряд, а лик твой — как пион, Что на весеннем ветерке росою окроплён. Коль на вершине Цюньюйшань не встретился с тобой, Увижусь у дворца Яотай под светлою луной. (с)
27 лунные сутки. Луна в Скорпионе.
Я лежал с закрытыми глазами, весь обратившись в ощущение. Растворялся в прикосновениях чужих ласковых рук. В прикосновениях без капли интимности. Напротив - аккуратные пучки иголок в пальцах Чжу Цюаньлу доставляли скорее легкий дискомфорт. Но я не назвал бы это болью. Всего лишь - небольшим недоразумением. Я странным образом находил удовольствие в проводимой со мной процедуре. Канарейка, которая откликалась на Аи - Любовь, притихла в углу своей клетки. Я хотел, чтобы она спела. Но она упорно молчала. Я стискивал простынь в ладонях, стараясь сдержать рвущийся стон. Чжу Цюаньлу оказался прекрасным художником и истинным мастером. С каждым уколом на моей коже расцветали пионы. Я украшал себя изображением любимого цветка. Ты - был моим цветком. Я называл тебя Вэйцзы.